Французская эпопея рядового Тебенькова

Коми солдат, воевавший в Первую мировую в составе Русского экспедиционного корпуса, оставил воспоминания о двухлетнем пребывании в Западной Европе

На фронты Первой мировой были призваны сотни солдат, вчерашних крестьян, и из трех северных уездов – Яренского, Усть-Сысольского, Печорского. Память о них сейчас хранят архивы и потомки участников войны.

Савва Тебеньков, д. Карвуджем.

Газетную серию материалов, посвященных 100-летию начала Первой мировой войны, открывает публикация по-настоящему с уникальным документом. Это воспоминания коми солдата, уроженца деревни Карвуджем (нынешний Койгородский район) Саввы Михайловича Тебенькова.

Волею, как говорится, судеб в Первую мировую войну, в 1916 году, в составе Русского экспедиционного корпуса он попал на Западный фронт, во Францию, где участвовал в помощи войскам союзников – в кровопролитных боях в провинции Шампань. Помощь русских войск тогда переломила ход боевых действий – немецкие соединения были отброшены от Парижа. Однако после наступившего перемирия судьба солдат экспедиционного корпуса сложилась драматически, они стали заложниками обстоятельств. Февральская, а затем Октябрьская революция закрыли перед солдатами, воевавшими за веру, царя и отечество, путь на родину. Из нескольких десятков тысяч солдат, сражавшихся во Франции, далеко не все смогли возвратиться домой, а отправка «счастливчиков» растянулась вплоть до 1925 года. Савва Тебеньков, проявив бесстрашие, сноровку, находчивость, смог вырваться из французского плена в соседнюю Швейцарию, а в 1918 году уже переступил порог родного дома. Засел за бумагу, чтобы по свежим впечатлениям от увиденного и испытанного передать самые яркие и памятные моменты от двухлетней эпопеи в странах Западной Европы.

Живые и мертвые

С немецкой стороны постоянно бомбят наши окопы. Но с нашей роты потерь еще не было. А на левом фланге имеются большие потери живой силы. Солдатские пайки доставляют нам французские солдаты по ночам.

Солдаты русского экспедиционного корпуса во Франции.

На Верденском участке редко-редко замолкает орудийная, пулеметная и винтовочная пальба. До Вердена – совершенно близко, не более 10-15 километров.

К обеду 4 числа принесли коньяк – полную флягу. Черпай, сколько душа требует, и бери в свою флягу сколько хочешь, хоть в запасные бутылки лей. Мои друзья полные кружки и фляги набрали. Во время обеда стали пить. Я им говорю: «Не пейте, не пейте коньяк, наверное, будем наступать…» Но напились вдрызг. Я ни одной капли не выпил. Выпивать перед наступлением – хуже нет. Ведь верно пословица русская говорит: пьяному и море по колено.

…Выходим гуськом к проходу. Только начали выходить, как жахнет из орудий. Настоящий гром, земля стонет. Я вышел наверх окопа, но как ахнет снаряд вблизи меня, так я и упал обратно в окоп: голова закружилась. Ищу, где бы найти убежище, и вижу проход в него. Но тут как рванет трехдюймовка, я еле-еле успел схорониться.

В убежище темным-темно. Почиркал спичкой, а там полно солдат, русских и французов. Сел на брусок рядом с французским солдатом. Попросил его немножко подвинуться. Дотронулся до его плеча, а он упал на проволочную сетку. Оказалось – мертвый.

Земля дрожит под ногами. Народ гибнет – ой, ой, ой… Некоторые повисли на заграждениях да там и остались. Как мой взводный командир, старший унтер-офицер, полный Георгиевский кавалер – 4 креста и 4 медали имел, 1-й и 2-й степени – золотые, 3-й и 4-й – серебряные. Ох ты мой дорогой взводный Иван Федорович Шабаев…

4 апреля 1917 года нашел в окопе убитым и своего ротного командира, поручика Правосудовичева. Я взял его револьвер, но скоро его отобрали мои новые командиры, не пришлось мне револьвер долго хранить.

Пушечное мясо

На следующий день в километре от передовой построили нашу роту. И оказалось, что из 200 штыков после боя осталось всего 17. Остальные 183 человека остались меж двух окопов. А кто их убрал и похоронил – нам не известно.

Сколько было перед последним наступлением отказов идти в атаку… Командиру 5-го полка генерал бригады Марушевский угрожал расстрелом. Командир полка доказывал, что наступать никак невозможно, так как половина полка из строя уже выбыла. В полку первоначально насчитывалось примерно 3800 штыков. Но к тому времени оставалось всего 1500. Однако генерал все-таки настоял на наступлении. «Немедленно вывести полк, иначе будешь расстрелян», – приказал он.

Земля вновь задрожала. По всему участку из-за дыма не видать солнца.

Бой закончился, когда людей осталось совсем мало. Из нашего 4-го батальона – всего 65 штыков. Нас, русских солдат, там считали «пушечным мясом». Французы говорили: «Мы в Россию посылаем пушки и снаряды, а она нам – солдат». Наше участие в войне во Франции – это настоящее уничтожение людей.

…Отправились в поход. Нас догнал бригадный генерал Марушевский, верхом, поздоровался с нами: «Здравствуйте, братцы, поздравляю с победой!» В ответ на это из строя вышел один безоружный солдат, схватил у соседа ружье: «Дай ружье, я его сейчас застрелю». Но тот не дал оружия, а то могло бы убийство случиться. Марушевский, увидев, в каком настроении после боя пребывают подчиненные, судьбу искушать не стал, пустился галопом от солдатского строя. После слух до нас дошел, будто бы Марушевский уехал в Россию организовывать батальон «смерти» в Архангельске, а позднее вступил в Архангельске в белогвардейское правительство.

Дорога до Лякурно*

…Погнали нас вглубь Франции, а куда – сами не знаем. В одной из деревень пригнали пополнение в нашу роту, все солдаты – незнакомые. Дальше погнали. В деревне Фелетэн определили в армейские палатки, по шесть человек в каждой. В лагере Фелетэн командир батальона проводил беседу, рассказывал, что в России идет междоусобная война. Закончив рассказ, он бросил: «Опять мы остались у разбитого корыта».

Дальше наш путь лежал по железной дороге. Приехали в Аркашон, на берег Атлантического океана. Сначала выкупались в океане. Затем из небольшого, красивого портового города на своих двух дошли до местечка Лятэст, а оттуда – до большого военного лагеря Лякурно.

В лагере разместили по баракам, на нашу роту отвели четыре дощатых барака. Разместились на топчанах. А блох-то на наших шинелях – видимо-невидимо, черным-черно. Эти твари сделались нашими спутниками на долгих пять месяцев. Бороться с ними оказалось бесполезно. Оставалось лишь терпеть.

Многомесячная жизнь на одном месте позволила хорошенько познакомиться с новым пополнением и подружиться.

Будни солдат-союзников

А жалованье солдатское между тем уже два месяца не получали. Полковника, который приехал вербовать солдат в формируемые «батальоны смерти», с машины стащили: «Когда будешь жалованье выдавать?» «Буду, буду, – говорит, – но сейчас денег нет». Кто-то из солдат крикнул: «Снимайте погоны с дьявола». Сняли погоны. «Братцы, умоляю, отпустите живым! – взмолился полковник. – Господа солдаты, сегодня уже поздно принести зарплату, банк закрыт, а завтра – точно, честное слово, приеду». Отпустили под честное слово. На другой день, к часам 12, приехал, привез жалованье за 2 месяца. Но в «батальон смерти» ни одного солдата завербовать не смог.

В лагере Лякурно находились солдаты из трех держав – Франции, Америки и России – союзников против немцев. Французов не было, были лишь негры из колоний – Алжира, Туниса, Марокко. А также солдаты из Канады. Вечерами обитатели лагеря посещали пивнушки. Выходцы из Африки там крепко напивались, часто случались драки, доходило до рукопашной. Пьяные нещадно колотили французский комсостав.

Как-то попал я в наряд в штаб полка. Под вечер ко мне подходят два солдата-негра. Я было испугался, но они приобняли меня и говорят: «Сольда бон-бон, а франс сольда буржуа капут!»

После революции в России мы, русские солдаты, в лагере уже не подчинялись никому. А африканцев за провинности наказывали, заставляли бегать на плацу по часу и два. Ужасно это было.

Как-то вечером пришлось наблюдать, как солдаты-негры бросились на французского офицера, ехавшего по мосту маленького канала. Велосипед разбили вдребезги и бросили в канал. Следом полетел туда и офицер. Но канал был неглубокий, офицер смог выбраться.

Я постоянно носил русскую форму. В день получения жалованья мы посещали портного, давали перешивать гимнастерки, шаровары. Дружил я там с портным Шахаевым из Москвы. Хороший был портной. А одновременно – шулер. Он имел много французских денег при себе, доходило до тысяч 25-30. Но когда спускал их подчистую, приходил одалживать к солдатам франков 30. Как-то обчистили его, украли деньгами 25 тысяч, 2 шинели, 3 золотых кольца, двое карманных часов. Сам об этом рассказывал.

Напарником Шахаева был другой портной, Сахаров Иосиф. Он не любил пить, работал очень хорошо и чисто, лучше Шахаева. Был еще Митька-сапожник, тоже хороший работник. Все четверо ремесленников были на все руки от скуки.

Помню, пошли в кинематограф. Народу в дощатый барак набилось до отказа, большинство – русские солдаты. Вдруг начали показывать картину «Наолеон в Москве». Что тут началось! Все русские солдаты с первых же кадров вскочили, сняли экран и от возмущения порезали его на лепестки. Заодно поломали все скамейки. Лишь сам барак после киносеанса остался цел.

По чужим весям

В начале декабря 1917 года лагерь окружили французские войска, все оружие было приказано сдать. Через два дня передали: приготовиться с вещами в поход. Это было 5 декабря.

Выступили в поход. Дошли до ворот лагеря Лякурно. Наверное, каждый солдат в этот момент мысленно попрощался с этим местом около Атлантического океана, недалеко от испанской границы.

В местечке Лятэст подали состав с открытыми вагонами. На полу – солома, на окнах – решетки. Думаем: наверное, такой состав используют только для перевозки военнопленных и подсудимых. К часам 18-19 наконец нас разбили по вагонам. В вагонах, как только сели прямо на пол, все двери захлопнулись, и на замок. Вот и радуйся, русский солдат! А куда отправлять будут – никто не знает.

Поезд тронулся. Мой друг М.Торхов спрашивает: «Нет ли в вагонах какой просвечины?» Но через стены не видно ни полей, ни лесов, ни деревень. Света белого не видно. Ну это уже хуже, чем даже для арестантов.

Наконец состав остановился. Выяснилось, что доехали до города Бурж. Но двери вагонов не открывают. Со всех вагонов кричат во все горло: «Выпустите, оправиться хочу!» Дошли до того, что начали изнутри ломать вагонные двери. В нескольких вагонах были доски, ими и ломали двери. Некоторые удалось разбить.

Слышим, двери стали открывать. Мы все давай прыгать. Тут же видим, что поезд со всех сторон оцеплен французскими солдатами. Нас даже до клозета не отпустили, около поезда и оправлялись.

Я разговорился с одним из французских солдат: «Пуркуа мосье канса. Вагоне ферме ля-порт паске ожурдюм ту русс сольда призон, а партии ву ап Безансон». И только тут узнали, что мы считаемся военнопленными и поэтому обращаются с нами соответственно. А везут нас в Безансон.

Оцепление не снимали до тех пор, пока состав не тронулся. Правда, в вагонах двери уже не закрывали, поехали с открытыми дверями.

Ехали долго. Наконец доехали до Безансона. Здесь высадились и пошли на своей паре. В одной из деревень ночевали, а наутро снова в поход. В какой-то деревеньке нас, восемь человек, поместили в сарае. В километрах шести от нас находился лагерь американских солдат. В той деревне мы застряли на дней десять и встречались с американцами в пивных. Они на своем языке песни поют, мы – на своем. За то время, пока мы находились там, поднялась пурга, метель занесла дорогу и железнодорожную линию, закрылось движение поездов. Мы работали на очистке железной дороги. Движение открыли, как только потеплело. Тогда же нас отправили дальше, в город Понтарлье, находившийся в четырех километрах от швейцарской границы.

Уроки французского

Приехали мы туда 7 января 1918 года. Нас сразу же определили на работу в каменоломни – бить щебень, а также на ремонт дорог. Каждому дали жетон с номером, который, придя в карьер, ты обязан был отдавать французскому солдату, а вечером забирать обратно.

Как-то утром слышим, на карьере – брань, ругань. Оказывается, наши товарищи прогнали своих взводных командиров, так как те задерживают месячное жалованье солдатам. В разгоревшийся конфликт вмешался французский лейтенант. И пошло-поехало. Наши собрались, ушли по баракам и разлеглись на топчанах. Через какое-то время начали выводить из бараков и забирать зачинщиков бунта. Взяли четверых солдат и определили в каземат на четверо суток. Наши такого положения не стерпели и двинулись на осуществлявших арест французских офицеров. Началась рукопашная. Ну и досталось же тогда французским офицерам от русских солдат.

После драки наши опять улеглись на топчанах. Вскоре в барак зашел офицер французский, и товарищи попросили меня: «Скажи ему, Тебеньков, что никуда работать мы не пойдем, пока арестованных солдат не отпустят». Я перевел. Офицер ушел. Но вскоре вернулся: «Камрад русс, альло партии траваи? Мосье екрисье киль ер етим? Дуз йор, альо рарти травайс». Ну а я ему: «Мосье афиссе, нувудре манже. Папароти, паске па доне нотр 4 камрад апре партии». Мол, его требование о выходе на работу отказываемся выполнять до тех пор, пока четверых наших арестованных товарищей не отпустите. А еще мы хотим пообедать.

Через минут 20 наши товарищи вернулись, мы пообедали и вышли на работу. Вечером ко мне подходит французский офицер и говорит: «Камрад Тебеньков, едит мои делан доне арттам». Своим я передал, что завтра получим деньги. И, действительно, жалованье на следующий день мы получили.

С мечтой о свободе

Тем временем нас стали посылать работать на другой карьер. Французский солдат-взрывник как жахнет аммоналом, глыбы размером в наши северные баньки своротит. А мы с утра до вечера долбим камень. Уходим на карьер в 7 утра и до 6 вечера работаем. Бунтов с нашей стороны больше ни разу не случалось.

Но жизнь наша значительно ухудшилась. Плохо стали кормить, в блюдах – одна вода. Часто приходилось терпеть гнусности французских жандармов, не допускавших встреч не только с военными, но и с цивильными. И это все из-за того, что в России произошла революция и установилась советская власть.

В преддверии февраля я все чаще стал задумываться о побеге. Но одному бежать опасно, тем более по гористой местности. Хотя до швейцарской границы, по прикидкам, было всего около четырех километров. Стал искать товарищей. И спустя некоторое время подговорил троих собратьев по неволе.

Вместе со мной в соседнюю Швейцарию согласились бежать И.Савиновский, Василий Шпагин и Андрей Гончаренко. В нечастых прогулках по городу Понтарлье запасались провизией, купили по 1500 граммов хлеба и по 700 граммов сосисок.

После работы однажды ко мне подошел взводный командир Политов и сказал: «Тебеньков, с побегом поторопитесь. Завтра утром будет проверка, и если что не так, то отправят в Африку».

В тот же вечер мы были готовы. Стоявшему возле барака солдату я сказал, что нам надобно отлучиться ненадолго. Он ответил, что, мол, хорошо, только он должен удостовериться, нет ли где поблизости офицера. Обойдя барак, сообщил: «Але камрад рус, не на па офисье». И отошел от наших дверей.

Переход через Альпы

В 7 часов вечера тронулись в путь. Весь взвод пожелал нам скорее попасть в Россию. И вот уже мы по глубокому снегу карабкаемся по склону горы. Подниматься по высоким складкам еще ничего, но зато спускаться очень опасно. Промахнулся, не успел схватиться за елочку – пропал.

Как-то я почувствовал под ногой пустоту, а потом раз – и попал на край какого-то прикрытого снегом строения. Присмотрелся – внутри свет горит. Спустились. А это, оказывается, жандармский участок на границе. Чуть не попались.

Один перевал одолели, потом стали на другой карабкаться. Очутились перед стеной, метра два с половиной. Как на нее взобраться, если не за что ухватиться? Гончаренко говорит мне: «Давай садись на меня, я подыму тебя, а ты руку протяни сверху, помоги нам подниматься». Так и сделали.

7 февраля мы достигли Швейцарии. А утром следующего дня нас схватили швейцарские жандармы. Привели в пограничную канцелярию, спрашивают, есть ли у нас револьвер, карта и компас. Мы отвечаем, что ничего нет. Хотя план у меня имелся, был приклеен к голенищам сапог. Но нас не обыскивали, поэтому его не нашли.

Сказали, что поведут по Чертовому мосту. И что там есть памятник А.В.Суворову, проведшему по этому перевалу свои войска.

И швец, и жнец

Определили в тюремную камеру. А до этого в жандармерии нас раздели до нательного белья и полуголых повели куда-то по улицам города Невшатель. Мой товарищ Василий Шпагин спрашивает меня: «Куда же нас ведут, не на расстрел ли?» Вскоре все разрешилось, нас привели в больницу на врачебный осмотр. Всех признали здоровыми, опять пешим ходом доставили в жандармерию, где вернули все наше обмундирование.

В тюремной камере швейцарского города Невшатель продержали 11 дней. Все очень ослабли, так как дневной паек составлял всего 125 граммов хлеба. Вдохнув вольного воздуха, я закачался от слабости. Тогда сопровождавшие жандармы подхватили меня с обеих сторон под локти и повели к железнодорожной станции.

19 февраля на поезде мы прибыли в губернский город Фрибург. Но здесь задержались недолго. Снова железнодорожная станция, едем дальше. На станции Сюжет высадили, повели в тюрьму. Здесь наше пребывание затянулось.

После трехдневного отдыха нас определили на колку дров. Двумя большими колунами и двумя железными клиньями за одни день мы раскололи весь дровник – сарай, набитый чурками. Вечером посмотреть на нашу работу пришла вся охрана. «О, руссе камрад, бон травае, бон, бон!» «Русский товарищ работает хорошо, хорошо», – слышалось со всех сторон.

А между тем работа прибывала. Убрали площадку для покоса, бороновали, готовились к косьбе. Началась посадка картофеля и окучивание, прополка озимой ржи. Расчищали канавы. Потом и сеноуборка подоспела. Травостой был очень хороший, косили косилками. С помощью специального трехколесного трактора сажали картошку. Жандарм предлагал мне сесть на косилку, но я не посмел: думаю, если будет поломка – взвалят вину на меня.

На сеноуборку ежедневно поды- 
мали в 5 часов утра. До 12 часов работаем, затем часовой перерыв на обед. Давали по кружке молока и 100 граммов хлеба. С покосов возвращались в 7 часов вечера.

Узники швейцарской тюрьмы

Между тем все чаще стала посещать мысль о том, чтобы распрощаться со Швейцарией. С одним из новых товарищей по фамилии Клочков стали обмозговывать план. Выбраться из швейцарской тюрьмы, в отличие от французской, было гораздо труднее. Тут и рамы с решетками на окнах, и высокий четырехметровый забор вокруг тюрьмы.

Как-то после очередного разговора о побеге мы с Клочковым посмотрели друг на друга, и он спросил меня: «Савва, разве что-нибудь выйдет?» Я ответил: «Будет трудно. Если ничего не получится, то в другую тюрьму отправят».

Наше решение особенно окрепло после того, как мы стали свидетелями порки старика-арестанта на тюремном дворе. Его до того избили, что он потерял сознание. Нам даже показалось, что вместе со стариком выпороли всех нас.

Наблюдали мы и за закованными в кандалы заключенными, которых содержали метрах в 400 от нашей тюрьмы в каменном бастионе. До этого никто из нас еще ни разу не видел кандальных. О том, что их вывели на улицу, оповещал раздававшийся звон цепей.

Очень хорошие воспоминания остались у нас о двух наших охранниках – Жозефе и Александре. Первый был молодой, второй – уже пожилой человек. Жозеф даже в камеру умудрялся приносить коньячку, чтобы поднять наш дух. Охранники просили, чтобы их не подводили, и мы, конечно, ничем не выдавали их хорошее расположение к нам.

Домой!

Бегство из тюрьмы тем временем пришлось отложить. Начальник тюрьмы сообщил, что нас отправляют в Россию. 20 июня мы ходили в город, чтобы достать на дорогу хлеба. В городе к нам подошла эмигрантка, назвалась Лисицыной из Варшавы и дала карточку на приобретение четырех килограммов хлеба. А еще соотечественница подарила мне новые портянки.

Снова в путь. Поезд мчит на восток. Четырехдневная остановка в городе Нефштате. Об стены двухэтажной казармы, где мы ночуем, плещутся воды Рейна.

Здесь нас собралось 930 человек. Узнаем, что 800 человек русских солдат убежали из Франции, а 130 – вырвались из немецкого плена. Четыре дня спустя нас ведут на железнодорожную станцию, грузят в составы. Поезд берет курс на Россию.

Четверо суток по Германии ехали голодные, хлеба не давали ни крошки, только одно «као». В Минске – пересадка. И вот долгожданный Петроград. Состав прибыл на Финляндский вокзал. Играет оркестр, выстроился почетный караул… От радости мы плачем.

После обеда всех распределяют по больницам, развозят по городу на трамваях. Очередь до нас дошла лишь в 12 часов ночи. Подлечиться меня определили в 162-й эвакогоспиталь на Новодмитриевской улице. После 11 суток лечения отсюда я поехал домой.

Из Усть-Сысольска до дому шел пешком четверо суток. 16 июля под вечер добрался до Карвуджема. Брат Дмитрий, тоже воевавший с 1916 года, был уже дома. Демобилизовался из старой царской армии и наш отец Михаил, который успел добраться до Костромы. Завершилась и моя трехлетняя эпопея вдали от дома. С этого времени я вновь стал жить в родном доме.

Литературная обработка текста и подготовка его к публикации Анны СИВКОВОЙ.

(Дневники С.М.Тебенькова представлены в сокращенном варианте.)

«Дым отечества», историко-краеведческий выпуск газеты «Республика», 28 января 2014 г.

*Лякурно – так в тексте воспоминаний. Имеется ввиду лагерь Ля Куртин (La Courtine) неподалеку от Лиможа.