Обреченный дар

130 лет назад родился Николай Бруни, автор уникального памятника А.С.Пушкину в Ухте

Н. Бруни за работой над памятником Пушкину. Чибью, 1937 г.

Памятник Пушкину, конечно, прекрасно знаком уже нескольким поколениям ухтинцев. Тем более что десятилетиями скульптура стояла в Детском парке, любимом месте отдыха ухтинской детворы. А вот об авторе памятника до начала 1970-х не знал никто. И только в 1990-е годы из газетных статей, а затем и книг, стала известна удивительная, трагическая судьба Николая Александровича Бруни, заключенного Ухтпечлага, изваявшего в лагерном поселке Чибью памятник великому поэту. И хотя сегодня о Николае Бруни мы знаем многое, белые пятна в его биографии все еще остаются…

Дитя «Серебряного века»

Корни знаменитого рода Бруни, давшего русской культуре и науке немало замечательных представителей, уходят далеко вглубь европейской истории. Российская ветвь рода пошла от итальянца швейцарского происхождения, художника и реставратора Антонио Бороффи Бруни. В 1799 году он в качестве офицера австрийских войск – союзников русских – участвовал в легендарном Швейцарском походе Суворова, был ранен. В 1807 году Антонио Бруни, спасаясь от преследований бонапартистов, приехал с семьей в Россию и стал Антоном Осиповичем, придворным архитектором, реставратором и живописцем. Его сын Фиделио, на русский манер – Федор Антонович, был известным художником, ректором Императорской Академии художеств. Помимо монументальных полотен Федора Бруни, известен его рисунок «Пушкин в гробу», сделанный сразу после смерти поэта в 1937 году. Какой же мистически неуклонной бывает линия Истории: ровно через 100 лет потомок Федора Бруни, бесправный зэк Николай Бруни в лагерном поселке Чибью изваяет из подручного материала памятник гениальному поэту…

Художниками и архитекторами стали многие другие потомки Антонио Бруни. В семье академика архитектуры Академии художеств Александра Александровича Бруни и родился 16 (по новому стилю 28) апреля 1891 года Николай Бруни. Его мать Анна Александровна была тоже из знаменитой творческой семьи – дочерью академика живописи Александра Петровича Соколова и внучкой известного аквалериста пушкинской поры Петра Федоровича Соколова. Младший брат Николая, Лев Александрович Бруни, впоследствии тоже стал художником. Так что самой природой на генетическом уровне в Николае Бруни был заложен редкий творческий разносторонний дар. За что ни брался юный Бруни, ко всему он обнаруживал недюжинные способности.

Общее образование Николай Бруни получил в Тенишевском училище, где познакомился и сдружился с Осипом Мандельштамом, писал стихи, занимался в студии при Академии художеств. Был увлечен музыкой и в 1913 году окончил Петербургскую консерваторию по классу фортепиано. Ему прочили большую карьеру музыканта, его стихи печатали петербургские журналы, он входил в Цех поэтов Николая Гумилева. А еще – играл в футбол в первой команде, появившейся в Петербурге. «Он был сыном и участником того странного, очень короткого в России, ярко одухотворенного времени, справедливо названного «Серебряным веком», – писал Игорь Губерман в романе «Штрихи к портрету», посвященном Николаю Бруни.

Но в 1914 году наступил другой, уже не серебряный, а жестокий и кровавый век.

Федор Бруни и его рисунок «Пушкин в гробу». 1837 г.

Н. Бруни незадолго до ареста в 1934 г.

Доброволец, санитар, летчик

С началом Первой мировой войны Николай Бруни, до того не испытывавший никакого интереса к военной службе, попросился добровольцем на фронт. Его, как человека сугубо штатского, записали в санитарный отряд. Он мотался с фронта на фронт в санитарном поезде, оказывая помощь сотням окровавленных, изувеченных и умирающих людей, пропуская через себя все ужасы войны. Помимо службы, написал и опубликовал в журнале «Записки санитара-добровольца», несколько рассказов.

А затем – стал военным летчиком.

Для первоначального обучения летом 1915 года Николая Бруни направили на авиационные курсы, открытые при петроградском Политехническом институте. Через год он продолжил учебу в Севастопольской военной авиационной школе, известной еще как Качинское училище. В феврале 1917 года Бруни по окончании школы был направлен на фронт в 3-й авиаотряд. О его участии в боевых действиях приведу сведения из книги историка авиации, уроженца Ухты Владимира Семенова «Холодное небо»:

«За год Н.Бруни совершил более сотни боевых вылетов и за боевые заслуги в марте 1917 года был произведен в старшие унтер-офицеры, а его боевые победы были отмечены тремя Георгиевскими крестами. В отряде его любили и после Февральской революции избрали делегатом на Всероссийский съезд авиации. После съезда его направили в 7-й авиадивизион под Одессу. 29 сентября 1917 года на 138-м боевом вылете его самолет был подбит. Самолет потерял скорость, завалился на крыло и рухнул, разбившись вдребезги».

Самолет, на котором летал Николай Бруни, – это французский двухместный биплан «Ньюпор-10». Фюзеляж его был сделан в основном из фанеры с полотняной обшивкой. Если он загорался, шансов на спасение у экипажа практически не оставалось.

Стрелок, находившийся впереди пилота, погиб сразу. Николай Бруни получил множество переломов, ожоги и сотрясение мозга. Когда его доставили с места аварии в Одессу, то положили в морг, решив, что летчик мертв. И только услышав его стоны, перевезли в госпиталь. Врачи не надеялись, что он выживет.

Анна Полиевктова в молодости.

Н.Бруни – военный летчик. 1918 г.

Обет на грани жизни и смерти

Потомки Николая Бруни сохранили семейную не то легенду, не то быль-притчу. Будто в госпитале, в момент прояснения сознания, было ему видение свыше – то ли Девы Марии, то ли святителя Николая. И услышал он слова: «Выживешь – посвяти себя Богу». И дал он обет, что если останется в живых, то примет сан священника.

Бруни выжил, хотя здоровье подорвал. От той страшной аварии осталась еще и хромота – одна нога стала короче другой на несколько сантиметров.

Пока Николай Бруни залечивал раны в одесском госпитале, в городе творилась смута. Революционеры всех мастей и партий, украинские самостийники, смутьяны и просто бандиты вроде Мишки Япончика делили власть, в результате на какое-то время возникла пробольшевистская Одесская республика. А в марте 1918 года город заняли австро-германские части. В апреле из оккупированной Одессы Николаю Бруни удалось выбраться в Москву – на костылях, кружным путем, через Саратов.

В России вовсю шла гражданская война. На руинах Императорского военного воздушного флота большевики создали свой – Рабоче-крестьянский Красный воздушный флот. Правда, пилотами здесь были не рабочие и крестьяне, а кадровые летчики, прошедшие Первую мировую. Записался в красные летчики и Николай Бруни. Ему поручили командование 1-м авиаотрядом. Но летать он уже не мог, стал инструктором. Наконец, не пройдя медкомиссию, уволился из армии.

Тогда и решился Николай Бруни исполнить обещание перед небесными заступниками. К этому времени он женился на своей давней знакомой Анне Александровне Полиевктовой.

На свадьбе был и знаменитый поэт Константин Бальмонт, в семье которого какое-то время жила Анна. Вскоре молодые уехали в Харьков, где дальний родственник Бальмонта владыка Сергий рукоположил Николая Бруни в сан дьякона, а вскоре и в сан священника.

Бывший геройский летчик стал отцом Николаем.

Н.Бруни – священник. Середина 1920-х гг.

Отец Николай

Служил о.Николай в маленьком селе Будды недалеко от Харькова, а затем, перебравшись в Москву, в скромной церкви Николы-на-Песках на Арбате. В этой церкви в августе 1921 года он отслужил панихиду по Александру Блоку. Отойдя от канона, начал панихиду со стихов поэта. То ли за такую вольность, то ли за несогласие с обновленческой церковью о.Николаю отказали в приходе. У Николая Бруни был еще один дар, не менее редкий, чем художественный, и в России опасный во все времена: он не терпел лжи и оставался самим собой в жизни и творчестве. «Самым ужасным бичом для своей писательской деятельности я считаю ни голод, ни тесноту, ни детский плач, а цензуру, потому я предпочитаю всякий свободный труд, хотя бы чернорабочего, лишь бы не насиловать мысль и художественную совесть», – написал он в анкете Союза писателей в 1922 году.

В течение следующих лет семье о.Николая пришлось жить вне столиц. Они перебрались в Калужскую область, где близ Оптиной пустыни жила в то время мать Николая

Александровича и семья брата – Льва Александровича. Там, в селе Косынь под Козельском о.Николаю Бруни дали приход, где он служил до 1927 года. Когда церковь в Косыни закрыли, некоторое время был священником в церкви Успения Божией Матери в Клину и жил в доме Петра Ильича Чайковского по приглашению брата композитора Модеста Ильича. А потом и вовсе сложил с себя сан. Считается, что служение Богу Николай Бруни никогда не считал делом всей жизни, хотя и отдал ему почти десять лет. Данный когда-то обет он исполнил.

В 1928 году семья Бруни вновь в Москве. Более года ей пришлось испытывать крайнюю нужду. Николай Александрович не мог найти постоянную работу и брался за любое дело: мог сложить печь, мастерил мольберты для художников, раскрашивал игрушки и даже чистил дачные туалеты.

Наконец, судьба едва ли не единственный раз ему улыбнулась…

Н.Бруни в Клину. Конец 1920-х гг.

Новая специальность

Однажды Николай Бруни встретил одного из своих приятелей по летной школе, и тот устроил его в Научно-испытательный институт военно-воздушных сил РККА – все-таки полиглот и с летным делом знаком. Бруни с радостью взялся за порученное дело, переводы специальной технической литературы давались ему легко, что быстро оценило начальство. Вскоре он перешел на работу в ЦАГИ – Центральный аэрогидродинамический институт им. Н.Е.Жуковского, а затем – в Московский авиационный институт (МАИ).

Примечательно, что, работая над переводами документов по новейшим разработкам ведущих авиационных фирм мира, Николай Бруни обнаружил в себе еще один дар – инженера-конструктора и стал принимать участие в конструкторских разработках института. К 1933 году Бруни занял должность профессора, в его подчинении уже была группа способных выпускников МАИ. Налаживался и быт – после скитаний по частным квартирам семье Бруни, в которой уже было шестеро детей, руководство МАИ предоставило две комнаты на Ленинградском шоссе недалеко от Серебряного бора, в длинном одноэтажном бараке, где большей частью жили аспиранты института.

Казалось, жизнь налаживается, Бруни ценили, к нему обращались за советами и консультациями. Когда осенью 1934 года в Москву приехал с семьей французский летчик Жан Пуантисс, к гостю прикрепили в качестве гида-переводчика и консультанта Николая Бруни. Он знакомил Пуантисса с Москвой, работой института, водил в музеи. Пару раз пригласил в гости, и француз искренне удивлялся бедному существованию советского инженера, прекрасно образованного, виртуозно игравшего на рояле и говорившего по-французски с парижским акцентом, хотя во Франции никогда не бывавшего. Растроганный Пуантисс подарил семье кое-что из одежды, и Бруни этот подарок принял.
Хотя Жан Пуантисс и был коммунистом, столь тесное общение с ним дорого обошлось Николаю Бруни.

По доносу сослуживцев

В ночь с 8 на 9 декабря 1934 года Бруни арестовали. Одна из его дочерей, Татьяна Николаевна, много лет спустя вспоминала о той роковой ночи, ее рассказ сохранился в семейном архиве:

«Помню только: вошли трое, в кожаных тужурках. Ночь, перерыли книжки, потом подходят к роялю — это тоже я помню — подняли, по струнам стали рвать, искать — опять нету. Сидели мы все кучкой на маминой кровати, Настя плакала, Алёна какая-то была совсем такая ошарашенная, ничего не понимала. А я так все сижу и слышу, как он говорит маме: — Собирайте белье, смену белья, побольше сухарей и мочалку-мыло. Можно и денег. Я тогда так говорю: «Мамочка, — она плачет, — мамочка, а почему дяденьки за папой в баню пришли ночью?». А мама так посмотрела на меня, говорит: «Доченька, очень, говорит, будет горячая, долгая баня».

Арестовали Бруни по доносу кого-то из сослуживцев. К связи с иностранцем, который, разумеется, был «французским шпионом», добавилась фраза, сказанная Бруни в институтской курилке после убийства Кирова: «Теперь свой страх они зальют нашей кровью». 23 марта 1935 года вердикт тройки НКВД определил Николаю Бруни 5 лет исправительно-трудовых работ. Отбывать наказание его отправили в Ухтпечлаг.

Николай Бруни оказался в лагерном поселке Чибью – так тогда назывался будущий город Ухта.

Из альбома Н.А. Мамонтова. Портрет неизвестного в шлеме (Н.А.Бруни). Ухтпечлаг, 1937 г. Музей им. М.А. Врубеля, Омск.

Рисунок М.Житницкого «Академия памяти Михайлова». Среди заключенных художников Ухтпечлага запечатлен и Николай Бруни (левая сторона). Из книги «Художники в неволе».

Художник Ухтпечлага

Свидетельств о жизни Николая Бруни в лагере до нас дошло мало. Известно, что сначала он был на общих работах, а затем – лагерным художником, рисовал плакаты, портреты начальников и их домочадцев. Дополнительные детали дают воспоминания о Бруни художника Марка Житницкого, опубликованные еще в 1973 году в нью-йоркской газете «Новое русское слово». Позже эти воспоминания вошли в книгу «Художники в неволе», изданную сыном Житницкого в Израиле.

Марк Житницкий, осужденный по все той же 58-й статье, прибыл в Ухтпечлаг в феврале 1937 года. Там и встретился с Бруни, о котором вспоминает так: «Попав в Ухтпечлаг, он назвался столяром по профессии. Начальство лагеря было увлечено строительством Ухты. Строились деревянные дома, школы и разные общественные сооружения. В городе разбили большой парк отдыха и задумали соорудить разные аттракционы. Для устройства карусели понадобились фигуры коней, оленей, медведей. И он их мастерски сделал. Под руководством Бруни была смонтирована карусель, которая вызвала восторг у детей и взрослых».

Но планы лагерного начальства на ниве культуры шли дальше карусели с деревянными зверюшками. Приближалась скорбная дата, 100-летие со дня гибели Пушкина. До конца непонятно, почему смерть свободолюбивого поэта так трогала сердца вождей, на корню душивших любую свободу. Юбилей отмечали по всей стране. Решили увековечить память убиенного поэта и в Ухтпечлаге. Подозреваю, что Дантеса они тоже считали французским шпионом и террористом. Начальник лагеря Яков Мороз распорядился изваять памятник Пушкину. Исполнителем замысла был назначен заключенный Бруни.

Можно только представить, что для творческого человека, загнанного в убогое лагерное существование, означало это задание! Тем более – для Николая Бруни, знавшего наизусть многие стихи Пушкина и целые главы из «Евгения Онегина», помнившего о том посмертном портрете поэта, сделанном его далеким предком. Но изваять Пушкина в лагерном поселке, без подходящих условий и материала – это было неслыханным делом. Где? Как? Из чего?

Из подручных материалов

Есть свидетельства, что мастерская, в которой Бруни работал над памятником поэту, представляла собой небольшой бревенчатый барак и находилась примерно в ста метрах от берега реки в районе нынешнего спорткомплекса «Нефтяник». М.Житницкий называет ее «художественной мастерской при стройконторе управления Ухтпечлага». Он упоминает, что там работали несколько художников и скульпторов, руководил мастерской заключенный художник Николай Михайлов – «главный художественный авторитет в Ухтпечлаге».

«В мастерской стоят несколько скульптурных работ, замотанных мокрыми тряпками. На стенах висят рисунки, – вспоминает Житницкий. – Пристально оглядев внутренность мастерской, я заметил в углу скульптора с большой седеющей бородой. Он работал над эскизом памятника Пушкину. Я очень обрадовался, так как вспомнил, что я часто встречал его в Москве, и подошел к нему.

Скульптор назвал свою фамилию – Бруни.

– Позвольте, мой учитель рисования был Лев Александрович Бруни.

– Он мой родной брат».

Судя по всему, в это время Бруни был на положении расконвоированного, обитал не в общем бараке, а в маленькой комнатушке при мастерской. Туда же подселили и Житницкого.
«Когда Михайлов утвердил эскиз памятника Пушкину, – повествует Житницкий, – Бруни увлеченно начал работать над скульптурой. Молодой Пушкин сидел на скамье с томиком стихов в руках. Скульптура шла у Бруни удачно, словно он всю жизнь только и занимался лепкой. Натурщиком для Бруни служил артист из Ухтинского театра.

Наконец, настала минута, когда отлитый из бетона Пушкин был очищен от лесов, и северное солнце обильно осветило его. Надо было видеть Николая Бруни, стоящего вдали с сияющим лицом. Слезы радости и гордости текли из его глаз и пропадали в седеющей бороде, губы шептали что-то, должно быть молитву».

Видимо, за давностью лет Житницкий допустил неточность: памятник поэту не был «отлит из бетона». Он был изготовлен без использования жесткого металлического каркаса. Скамья и фигура поэта были сложены из кирпича, скрепленного и оштукатуренного цементным раствором. А вот голова, руки и книга были из гипса.

Памятник Пушкину, по сведениям из книги ухтинского краеведа А.Каневой «Гулаговский театр Ухты», был открыт не в феврале 1937 года, когда отмечалось 100-летие гибели поэта, а 6 июня, в день его рождения. Установили скульптуру на деревянном постаменте напротив окон двухэтажного дома, где жил хозяин Ухтпечлага Я.Мороз и другие лагерные начальники. Улицу, где поставили памятник, назвали соответствующе – Пушкинской.

После открытия памятника в летнем театре поселка Чибью был концерт силами заключенных артистов лагерного театра. Стихи Пушкина читал Михаил Названов, будущий заслуженный артист РСФСР и лауреат трех Сталинских премий. Концерт шел в сопровождении оркестра под управлением Владимира Каплун-Владимирского – будущего главного дирижера республиканского музыкального театра в Сыктывкаре. Арии из «Евгения Онегина» исполняла певица Зоя Радеева – ее, кстати, в 1936 году сотрудники НКВД арестовали прямо в антракте спектакля «Евгений Онегин» в Мариинском театре. В ее воспоминаниях есть анекдотичный эпизод: «В бараке идет вовсю репетиция «Евгения Онегина». Является начальник КВО лагеря. Староста рапортует и отдает ему список актеров. «Шеф», просматривая список, невольно бросает: «А почему Онегина не внесли?»…

Анна Александровна с детьми в Малоярославце. Конец 1930-х гг.

Последнее свидание

Во многих публикациях утверждается, что за памятник Пушкину лагерное начальство наградило Николая Бруни свиданием с женой. Чтобы уточнить этот эпизод и другие детали биографии Николая Бруни, я связался с его внуком, писателем Михаилом Трещалиным, автором документального романа «Род» о нескольких поколениях семьи Бруни. Михаил Дмитриевич живет в городе Бологое Тверской области. По его словам, жена Бруни, Анна Александровна, ездила к мужу в лагерь дважды. Первый раз в октябре 1936 года по ходатайству, с которым она обратилась к «всесоюзному старосте» Калинину, а второй – на свой страх и риск. Однако на месте, в Чибью, к мужу ее пустили. Сохранился пропуск, выданный Управлением Ухтпечлага НКВД от 21 июня 1937 года, по которому Анне Александровне разрешалось находиться на территории лагеря до 26 июня.

«Николай Александрович настраивал пианино в театре, когда ему сообщили о приезде жены, – рассказывает об этом свидании Марк Житницкий. – Он по-юношески, бегом, побежал ей навстречу, даже перестал хромать. Первым долгом он повел жену смотреть свое детище – статую Пушкина.

Супругов поместили в комнате на Пионерпункте. Вечерами они приходили в театр, и я рассказывал жене Бруни, как мы бытуем в одной комнатке. Как он недавно сходил в городскую баню и, помывшись, не нашел своих брюк, украденных кем-то. Тогда Бруни в одном нижнем белье демонстративно прошел через весь город».

Видимо, Анна Александровна задержалась у Бруни дольше отведенного на свидание срока. Однажды кто-то из охранников заметил супругов на берегу реки и пригрозил: если жена тотчас не уберется из лагеря, можем тут ее и надолго оставить. Пришлось повиноваться.

«Проводив жену, Николай Александрович весь день и весь вечер просидел на берегу Ухты, – вспоминает Житницкий. – Он снова плакал и сочинял сонеты. Ко сну явился грустный, как после похорон. Выпив кружку кипятка, он забрался под одеяло. Он вертелся с боку на бок, вздыхал и порой, кажется, всхлипывал. Слышу, как он зажег лампу и шуршит бумагой. Потом он тихо шептал свои сонеты. Писал, вычеркивал и снова писал. Слышу, как Николай Александрович окликает меня:

– Вы спите? Послушайте прощальный сонет, посвященный моей жене».

Но прочитать стихи Бруни не смог: «В другой раз. Сейчас я не в силах, что-то нервы шалят»…

Тетрадку со стихами мужа Анне Александровне удалось вывезти из лагеря. И еще – его автопортрет. Стихи Николая Бруни, в их числе и лагерные, Михаил Трещалин издал лишь в 2013 году – в Канаде. Есть среди них и стихотворение «Свидание»:

Идём по берегу Ухты.
В безмолвьи северной пустыни
Шуршат зардевшие листы,
И первый серебрится иней –

Так время серебрит виски…
Ты улыбаешься, вздыхая.
Что значит эта тишь глухая
У берегов чужой реки?..

Хождение по мукам

Анне Александровне Бруни выпала такая же тяжелая, трагическая судьба, как и ее мужу. После ареста Николая Бруни в 1934 году ее вместе с детьми – пятью девочками и 14-летним сыном Михаилом – выселили из квартиры. Оставшись без крова и средств существования, она распродала библиотеку мужа, где было немало ценных изданий. Как жену «врага народа» Анну Александровну выслали из Москвы «за 101-й километр». Она нашла пристанище в небольшом городе Малоярославце недалеко от Калуги, с четырьмя малолетними дочерьми ютилась по съемным комнатам. Лев Николаевич Бруни, сам многодетный отец, как мог помогал деньгами осиротевшей семье брата. На его средства, вырученные от продажи картин, Анна Александровна купила половину маленького дома в Малоярославце. С трудом устроилась на работу – учительницей немецкого в школе.

В 1941 году Малоярославец заняли немцы. Заняли и жилье Анны Александровны, оставив ей с детьми только кладовку без окон. Зато взяли ее на работу в комендатуру – переводчиком. Скудный паек оккупантов давал возможность хоть как-то прокормить детей, а должность переводчика – помогать местным жителям, предупреждая их о готовящихся немцами акциях против населения.

Когда в конце 1941 года Красная армия подошла к Малоярославцу, Анна с детьми решила уйти вместе с отступающими немецкими войсками: знала, что за «пособничество оккупантам» ее, жену «врага народа», могут расстрелять. На этом горьком пути на Запад трех дочерей – Агнию, Аллу и Таню – немцы забрали на работу в Германию. Анне Александровне с младшей дочерью Дашей удалось добраться до Праги, где еще с 1930-х годов жила ее сестра Ольга, вышедшая замуж за чешского инженера. До конца войны они оставались в Праге, а в 1945 году были репатриированы.

Родина, конечно же, не забыла «заслуги» Анны Александровны. 19 октября 1945 года она была арестована в Малоярославце сотрудниками Народного комиссариата госбезопасности.

Помимо пособничества оккупантам, ее обвинили в работе на немецкую контрразведку. Военный трибунал «впаял» Анне Бруни 10 лет лагерей. Отбыла она почти весь свой срок. Только после смерти Сталина, в 1954 году, приговор ей отменили за недоказанностью состава преступления.

Все эти страшные годы Анна Александровна верила, что Николай Бруни жив и когда-нибудь вернется домой. Верила даже тогда, когда в 1938 году от него перестали приходить письма. В 1957 году ей наконец доставили справку за подписью зав. Архивом УИТУ МВД Коми АССР Ю.Помиранцева: «Сообщаем Вам, что Николай Александрович Бруни, 1891 года рождения, находясь в местах лишения свободы Управления п/я АО-226, умер от воспаления легких 4 апреля 1938 года».

Дата и причина смерти, указанные в справке, были постыдным враньем. О том, как на самом деле ушел из жизни ее муж, Анна Александровна так и не узнала. Летом 1957 года ее не стало.

Н.Бруни. Автопортрет, сделанный в Ухтпечлаге.

По приказу 00477

Вскоре после того как в Чибью установили памятник Пушкину, 30 июня 1937 года глава НКВД СССР Николай Ежов подписал совершенно секретный оперативный приказ 00477 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Историки считают, что в ходе этой операции в стране было арестовано около 1,7 миллиона человек, 690 тысяч были расстреляны. Массовые репрессии при этом осуществлялись на «плановой основе» по обе стороны колючей проволоки, на воле и в лагерях.

Уже летом 1937 года волна репрессий докатилась до Ухтпечлага. Уничтожение заключенных лагеря в этот период обычно связывают с «кашкетинскими» расстрелами, по фамилии оперуполномоченного Ефима Кашкетина, палача и садиста. Но материалы, обнародованные историком Михаилом Рогачевым, свидетельствуют, что это не вполне верно. Согласно приказу НКВД от 8 августа 1937 года, руководство «операцией по репрессированию» в Ухтпечлаге было поручено начальнику 3-го отдела старшему лейтенанту А.В.Черноиванову. На Воркуте операцией руководил его заместитель Э.Г.Сеплярский. По всей вероятности, действовали они не слишком рьяно, и уже в конце августа «для осуществления общего руководства и контроля за проведением операции» в Ухтпечлаг из Москвы прибыл заместитель начальника 3-го отдела ГУЛАГа НКВД СССР капитан госбезопасности А.Ю.Григорович. Массовые расстрелы в районе Кирпичного завода в Воркуте и на Ухтарке в Чибью начались именно при этих исполнителях.

А лейтенант госбезопасности Ефим Кашкетин (настоящая фамилия Скоморовский), которому за два года до указанных событий врачи поставили диагноз «шизоидный психоневроз», был вновь призван на службу в январе 1938 года. Как опытного в карательных акциях чекиста, его по личному распоряжению наркома Ежова направили в Воркуту. Там Кашкетин и «прославился» своей жестокостью во время допросов и массовых расстрелов заключенных в районе лагпункта Кирпичный завод.

В районе Чибью местом массовых расстрелов определили речушку Ухтарку в 50 с лишним километрах от поселка. Здесь располагались несколько лесозаготовительных лагерных командировок. Одну из них – Новую Ухтарку – и приспособили под особорежимный лагпункт, а если называть вещи своими именами – лагерь смерти.
Сюда, в это страшное место, и лежал последний земной путь Николая Бруни.

Памятный крест на месте расстрелов на Ухтарке. Поставлен в 1991 г.

«Черный ворон» поутру…

В барак-мастерскую за Николаем Бруни пришли 25 ноября 1937 года. Благодаря все тому же Марку Житницкому мы можем представить, как это было:

«В шесть часов утра раздался сильный стук в дверь нашей комнаты. Открываю. На пороге рослый детина в форме старшего сержанта НКВД.

– Кто Бруни Николай Александрович? Собирайтесь с вещами.

Я быстро оделся и вышел в сени. Сквозь открытые двери я увидел, как у Бруни побелело лицо. Дрожащими руками он напяливал на себя одежду. Потом хватал вещи и совал в вещевой мешок, затем снова выкладывал на кровать.

Сержант раздраженно крикнул:

– Да высыпьте вы стружки из матраца.

Бруни потащил матрац во двор, но сержант преградил ему дорогу:

– Да высыпьте здесь, в сенях.

Бруни высыпал. Сержант начал помогать наполнять матрац вещами, книгами, красками. Получился большой, тяжелый мешок. Вдруг Бруни вспомнил, что в мастерской у него инструменты для лепки, стэки, молотки. Он начал было об этом говорить. Посмотрев на меня, он махнул рукой и вцепился в мешок. Сержант окриком вывел меня из оцепенения:

– Да помогите ему!

Я взялся за один конец мешка, а Бруни за другой, и мы с трудом дотащили его до стоящей вблизи машины «Черный ворон». Раскрытая дверь, как черная пасть. Проглотила мешок и самого Николая Александровича. Сержант захлопнул дверь. Я долго смотрел на удаляющуюся машину, и сердце учащенно билось. В то время мы хорошо знали, что значит приезд машины «Черный ворон» рано поутру»…

Дело №1154-3 по обвинению Бруни Николая Александровича, 1891 года рождения, было рассмотрено тройкой Управления НКВД по Архангельской области 21 декабря 1937 года. Он обвинялся в том, что, «отбывая срок в Ухт.Печ.ИТЛ, систематически проводил к.-р. агитацию среди заключенных. Выступал против стахановского движения на производстве, восхвалял троцкизм-фашизм. Дискредитировал судебные органы Советской власти». Приговор ему вынесли по статье 58-10 ч.1 УК РСФСР.

Впрочем, все эти нелепые формулировки не имели ровным счетом никакого значения. Как писал М.Рогачев, «лагерные чекисты сначала должны были отобрать строго определенное число заключенных, на которых имелся какой-либо компромат, а затем провести следствие и оформить на них дела, т.е. действовать согласно известному принципу советского правосудия «был бы человек, а статья найдется». А тройки, выносившие приговор, этих дел могли даже не читать.

На Николая Бруни и компромат не надо было искать – с таким происхождением и биографией он был обречен. И приговор мог быть только один – расстрел.

Путь на Голгофу

Свидетельства о том, как погиб Николай Бруни, до нас дошли только косвенные, в пересказе людей, которые сами на Новой Ухтарке не были. Оттуда вообще мало кто вышел живым. А если и выходил, давал подписку о неразглашении.

Еще в советские годы Игорь Губерман встречался с бывшей узницей Ухтпечлага Ириной Калистратовной Гогуа и записал ее рассказ:

«Он невероятное мужество проявил, этот ваш Бруни, – сказала старушка Гогуа, – редко я о таком слыхала. Мне тогда так прямо и говорили: опоздала ты, Ирина, чуть-чуть, а тут святого одного расстреляли. Там, понимаете ли, так было: рвы для них уже выкопаны были. В мерзлоте много не накопаешь, по колено, даже менее того, чтобы просто потом присыпать, и все. Когда выводили из барака колонну, большинство молча на смерть шло, редко кто кричал что-нибудь, матерились разве. Про партию и Сталина – это уже потом ублюдки придумали, я ни разу не слыхала, чтоб рассказывали, что так кричали. А в тот раз человек какой-то вдруг по дороге псалмы запел. И конвой не останавливал его, все обалдели. Такие лица просветленные сделались, будто не на смерть шли, а к причастию. А он все пел и пел. Правда, первым и застрелили. Так и погиб ваш Бруни – видать, не зря священником был. А больше я, извините, ничего не знаю о нем».

Ирина Гогуа прибыла в Ухту во время войны и об обстоятельствах расстрела слышала от солагерников: «Это часто вспоминали в лагере, кто-то из конвойных рассказывал, он возил этапы на Ухтарку, где расстреливали».

В книге Михаила Трещалина «Род» приводится рассказ некоего «директора краеведческого музея» Житомирского, который в 1972 году в Ухте поведал о смерти Николая Бруни его сыну – Михаилу Николаевичу. В 1930-е этот человек служил в охране лагеря в Чибью и присутствовал при расстрелах на Ухтарке:

«Нас подняли по тревоге, еще не успели заснуть. Оделись потеплее, получили оружье. Нам приказали конвоировать огромную, наверное, тысячи две человек, группу заключенных. Мы отконвоировали их на командировочный пункт Ухтарка. Это километров восемь от основного лагеря. Немного не доходя, заключенным приказали повернуться направо, так, что конвой весь оказался сзади. Бежать некуда: тундра, метель, ночь непроглядная, только свет прожекторов от нескольких автомобилей. Приказали им копать руками снег. Люди согнулись и стали рыть. Раздались громкие проклятия и жуткий мат. Вдруг один заключенный встал в полный рост и закричал: «Люди, если вы верующие, с какими словами вы сейчас встанете перед Богом, если не верующие, то с какими словами вы останетесь в памяти живых? Наберитесь мужества, уйдем из жизни достойно человека!». Я узнал кричащего.

На него направили сразу несколько прожекторов. Это был Ваш отец. Его восковое лицо, его искрящиеся карие глаза, его седая кудрявая бородка – все выдавало силу духа этого человека. В эту минуту я поверил в Бога!

Грянул залп. Часть людей упала. Грянул второй – закачались и рухнули новые жертвы. Пять или шесть залпов – и дело было почти кончено. Солдаты пробегали по рядам, добивая раненых».

В этом рассказе многое вызывает сомнения. И расстояние до Ухтарки от основного лагеря, и тундра (в районе Ухты – лес!), и количество расстрелянных – две тысячи. Наконец, краеведческий музей в Ухте был открыт в 1981 году, и нынешний его директор Оксана Дмитриевна Гриценко сказала мне, что о человеке по фамилии Житомирский она никогда не слышала… Михаил Трещалин объясняет это тем, что рассказ он записал со слов родственницы, Зои Николаевны Бруни, которой, увы, не стало три года назад.

Точными и заслуживающими доверия остались только сухие цифры. Архивные данные, приведенные М.Рогачевым, говорят о том, что 29 января на Новой Ухтарке вместе с Николаем

Бруни был расстрелян еще 121 человек. Всего же в этом лагере смерти было проведено 34 расстрела, общее число жертв – 1746 заключенных. Все они сегодня известны поименно. Общие могилы расстрелянных так и не найдены.

За долгие годы памятник Пушкину в Ухте несколько раз переносили с места на место.

Он памятник себе воздвиг…

Судьба памятника Пушкину в Ухте тоже сложилась непросто. За долгие годы его несколько раз переносили с места на место. От неосторожных передвижек и атмосферных явлений памятник разрушался, время от времени его подновляли. В 1960-е годы, когда фигуру Пушкина в очередной раз поднимали краном, она развалилась на куски. Отреставрировал памятник скульптор Антон Амбрулявичус, тоже бывший заключенный. Но та реставрация помогла сохранить скульптурного Пушкина лишь на пару десятков лет. К 1990-м годам он приобрел уж совсем неприглядный вид. И в 1993 году памятник, стоявший в Детском парке, накрыли дощатым «саркофагом».

Усилиями родственников Николая Бруни, ухтинского «Мемориала», журналистов, общественности города удалось убедить городские и республиканские власти заняться реставрацией памятника. Вновь, как и в 1937 году, помог юбилей – президент Ельцин издал указ о праздновании в 1999 году 200-летия со дня рождения поэта. За реставрацию памятника взялись ухтинские художники Виктор Васяхин, Владимир Маслов и Александр Тимушев (Ас Морт). Они изготовили формы для отливки бронзовой копии памятника. Помощь в осуществлении проекта оказывали предприятия и организации города. Внушительный постамент из монолитного железобетона, облицованный гранитными плитами, изготовили в Ухте. А саму фигуру Пушкина отлили из бронзы в Санкт-Петербурге.

31 мая 1999 года бронзовый Пушкин, проделав долгий путь из Северной столицы в кузове грузовой машины, прибыл в Ухту, а 4 июня его установили в сквере на Октябрьской площади. На открытии памятника 6 июня, в день рождения поэта, были и родственники Николая Бруни, приехавшие из разных городов страны. А на следующий день они смогли увидеть и останки оригинального памятника, хранившиеся в ангаре в Детском парке.

Памятник А.С. Пушкину в Ухте. Современный вид.

Сегодня памятник Пушкину – пожалуй, самая ценная достопримечательность Ухты. А для тех, кто знает уникальную историю его создания и создателя, это еще и памятник Николаю Александровичу Бруни.

Евгений ХЛЫБОВ

Благодарим за помощь в подготовке публикации заведующую отделом краеведения Центральной библиотеки Ухты Р.Н.Федорович, писателя М.Д.Трещалина.